Психолингвистика как проект

Некогда А. Е. Кибрик афористично описал чаемое будущее лингвистики как переход от "что-лингвистики" (описание структур) к "как-лингвистике" (описание процессов), и далее - как создание "почему-лингвистики" (где доминанта – объяснение структур и процессов). Тем самым подчеркивалась ценность объяснения (хотя оно все еще видится как задача будущего), а не только описания (что соответствует положению дел в лингвистике наших дней).

Применительно к психолингвистике следовало бы сказать, что ее проект как раз и состоял в том, чтобы увидеть за феноменами, подведомственными «что-лингвистике», сущности «как-лингвистики», но не остановиться на этом этапе, а хотя бы попытаться предложить контуры «почему-лингвистики».

С моей точки зрения – пристрастной, - поскольку я заведомо являюсь «включенным наблюдателем», психолингвистика как проект удалась. Мы можем, однако же, расходиться о мнениях по поводу того, какие рассуждения или умозаключениямы готовысчитать объяснением и почему. Например, пафос когнитивной лингвистики как раз и состоял в установке на "объяснение”. И все-таки удачные объяснения почему-то убедительно выглядят у А. Вежбицкой и Е.Рахилиной, но неубедительно - у многих других исследователей.

С одной стороны, в психолингвистике мы видим отрицание психологического позитивизма и принятого внем редукционистского подхода, что, разумеется, хорошо. С другой стороны, один редукционизм заменяется другим - то в одеждах "полушарной" мифологемы, то в использовании мифологемы компьютерной, а то и просто в апелляциях к авторитетам – будь то Н.И.Жинкин или М.Л.Гаспаров.

В дискуссиях же странным образом - иногда в подтексте - читается выбор между "природой" и "культурой", между Поппером и Бахтиным, между Леви-Строссом и Выготским, и, наконец, между "объяснением”, свойственным "наукам о природе”, и "пониманием”, свойственным "наукам о культуре”- в том смысле, как это было сформулировано неокантианцами.

Казалось бы, эти противопоставленияуже принадлежатпрошлому, выбор сделан и сделан он в пользу истории и культуры, о чем замечательно писал Дж.Брунер еще в конце прошлого века. На деле же альтернатива остается актуальной и по сей день: признавая, что продуктивный источник объяснений лежит в истории и культуре, а не в психофизиологии или компьютерном моделировании, исследователи движутся в довольно парадоксальном направлении, онтологизируя разнообразные метафоры, что, как правило, приводит к объяснению неизвестного через непонятное.

И все-таки само пристальное внимание к процессам говорения и понимания, к изучению речи ребенка, процессов логогенеза в норме и патологии, ассоциаций и речевых ошибок, специфики разговорной речи и жестовой речи глухих, к невербальной семиотике – исследованию коммуникативного значения мимики, жеста, позы, интонации и т.п. – все это свидетельствует о состоятельности психолингвистики именно как проекта.

Уместно здесь подчеркнуть разницу между понятием проект и идеальныйпроект (применительно к научным построениям).

Старшее поколение работающих ныне гуманитариев - это свидетели, а часто и инициаторы крупных перемен в науках гуманитарного цикла. Вне зависимости от соотношения между объемом свершений и масштабом утраченных иллюзий, несомненно одно: на наших глазах в нескольких науках произошла сменаидеальных проектов. Это относится к науке о языке, к наукам исторического цикла, наукам о культуре и искусстве и к науке о литературе.

Идеальный проект науки - это в самом общем виде ответы на вопросы о том, что нужно изучать, как нужно это изучать, и почему ценностью считается изучение именно "этого", а не чего-либо иного. Идеальный проект по определению не может быть реализован до конца: потому он и называется "идеальным". Но осознание идеального проекта как воплощения целей и ценностей, доминирующих на данном этапе развития науки, исключительно важно для всех работающих в ней.

Как известно, смена идеального проекта в исторических науках ознаменовалась тем, что историки переключили свой интерес с описания событий на человека и его ментальность, его опыт, его культурные практики. Поэтому ныне отношения между детьми и родителями в средневековой Франции - не менее достойный сюжет для исследователя,чем авиньонское пленение пап или подготовка Венского конгресса.

Смена идеального проекта в лингвистике выразилась прежде всего в отказе от "импорта" критериев точности из точных наук. Без этого проект «психолингвистика » (как раздел лингвистики) не мог бы быть осуществлен даже на уровне замысла.

Другой вид «импорта», напротив того, оказался весьма важным: это импорт не критериев, но проблематики и возможных ракурсов освещения и анализа фактов.

В истории науки не так давно обозначилась тенденция учитывать не только «готовое знание», достигнутое на определенный момент, но и тот фон, на котором протекала деятельность по его производству. Читая классиков сегодня – будь то Л.С.Выготский, С. Л. Рубинштейн, В.Я. Пропп или Дж.Брунер, мы должны воспринимать эти тексты не только как замкнутые в себе, но и думать о том общемировом научном контексте, в котором они создавались.

Во времена Выготского и Рубинштейна не было слова «междисциплинарность» (равно как и слова проект в его нынешнем значении). Но лучшее, что ими написано, следует оценивать именно как междисциплинарные работы; последние же – особенно на ранних этапах реализации соответствующих замыслов – как правило, не умещаются в границы сложившихся ранее и ныне сотрудничающих дисциплин. Итак, основы проекта психолингвистики закладывались именно там.

Ныне, на фоне массовизации квазинаучных стереотипов, широко распространяемых электронными носителями и потому особенно влиятельных, проект «психолингвистика» подвергается искушению заместить решение сложных проблем большими объемами данных, якобы говорящих «сами за себя». Этот соблазн необходимо осознать.

Напомним, что современные гуманитарные науки, в том числе и лингвистика, образуют разнородный ансамбль в том смысле, что каждая из этих наук имеет свою «теорию среднего уровня» (в смысле Мёртона). Более того – в пределах одной науки можно увидеть комплексы разработок, подчиняющиеся (явно или неявно) разным теориям среднего уровня.

Например, историческая наука, как ее понимал Л. фон Ранке, и историческая наука школы «Анналов», безусловно, имеют разные «теории среднего уровня». Подобным же образом стиховедение, где тыняновская «теснота стихового ряда» считается термином, а не метафорой, не удастся сочетать со стиховедением М.Л. Гаспарова – у них, несомненно, хоть и не выраженные в явной форме, но, безусловно, разные «теории среднего уровня».

Семиотика Соссюра и семиотика Лотмана располагаются в слабо пересекающихся мирах. Лингвистика, как ее понимал И. А. Мельчук в рамках модели «Смысл–Текст», и современные социолингвистические и психолингвистические разыскания также не складываются в эпистемологическое единство. Именно в силу того, что ситуации, подобные описанным выше, перестали быть уникальными, особый методологический интерес представляют разработки и исследования, возникшие как попытки преодоления привычных границ между филологией и другими гуманитарными дисциплинами и критику - в кантианском смысле - возможных перспектив дальнейших взаимодействий.

Здесь напомним, что необходимым условием для канонизации некоторой гуманитарной теории является наличие в структуре этой теории определенного и легко обнаруживаемого потенциала – удобные концептуальные модели, яркие метафоры, удачные своей очевидностью классификации (пусть даже впоследствии эта очевидность окажется мнимой). Это позволяет последователям воспроизводить именно данную теорию, применяя ее ко все большему числу объектов и конструируя ее расширения.

В качестве примера напомним о культурной практике «вокруг Бахтина» – все это, увы, прежде всего канонизация. Однако без диалога, смеховойкультуры и карнавала не было бы и многих плодотворных споров в разных областях гуманитарных исследований.

Как удачно заметил М. Гронас, без «грубых мазков» и эссеистичности гуманитарная теория вообще не достигает «власти над умами». Если «грубых мазков» недоставало в оригинале – их привнесут туда последователи и эпигоны.

В связи с обсуждением психолингвистики как проекта особое внимания заслуживает наследие Н. Хомского. Поскольку неизбежная участь «больших концепций» – канонизация их создателей, сопровождаемая многократными трансформациями во времени самих концепций, именно такие концепции и заслуживают критикиоснований. В частности, необходимо осмыслить то обстоятельство, что книга Н. Хомского «Язык и мышление» (1968), обладающая безусловным пафосом обращения к реально говорящему и мыслящему человеку, написана совсем «не тем» человеком, труды которого некогда положили начало «хомскианской революции» и который продолжает изменять и усложнять свои построения.

По существу, в гуманитарных науках есть «два Хомских».

Один – это классик лингвистики, основоположник генеративной грамматики – быть может, самой влиятельной лингвистической теории второй половины ХХ в., заложившей новые для того времени формальные методы описания языка, понимаемого как «порождающее устройство». Практически вся американская лингвистика с конца 1950-х годов и по сей день состояласькак наука именно «под знаком» Хомского.

Хомский никогда не претендовал на то, что его теория предполагает экспериментальную проверку; соответствующие примеры – преимущественно из английского языка, но не только – всегда были именно иллюстрациями и не более того. В трудах по генеративной грамматике Хомский не отводил слову порождающая даже роль метафоры: термин этот у него всего лишь подчеркивает динамический (а не статический) способ задания исходных объектов, с которыми работает его теория. Ни один из многочисленных вариантов «основной теории», которую Хомский не переставал совершенствовать в продолжение десятков лет, не мыслился им как подлежащий экспериментальной проверке.

Поэтому попытки проверки валидности разных аспектов генеративной грамматики в психолингвистических (!) экспериментах – а таков по преимуществу американский проект психолингвистики - это попытки с заведомо негодными средствами.

Но есть и «другой» Хомский – гуманитарный философ, автор книги «Язык и мышление», где он поставил задачи, принципиальноне решаемые той лингвистикой, основателем и лидером которой сам он был – и во многом остался! Именно этого Хомского обильно цитируют представители смежных профессий – филологи, психологи, реже - психолингвисты. В «Языке и мышлении» пафос Хомского ближе всего к Гумбольдту и Бенвенисту, если вспомнить девиз последнего – изучать «человека в языке».

Реймону Арону принадлежит существенное для нашей темы высказывание: «за неимением такой исторической науки, существование которой было бы неоспоримо, мы исследование основ заменили исследованием границ». В самом деле. Можно описывать langue, т.е. систему языка, следуя Хомскому – с учетом того, что в его терминах следует говорить о языковой компетенции (competence). Можно ставить ту же цель, следуя структурным разработкам Теньера.

Самая влиятельная советская и российская лингвистическая школа – Московская семантическая – пошла по пути Теньера, но отнюдь не без учета подхода Хомского. Все влиятельные западные лингвисты (за исключением Анны Вежбицкой) пошли по пути генеративной грамматики Хомского.

Можно в пределах примерно той же парадигмы ставить и другие цели: например, изучать речь – соссюровскую parole,что в терминологии Хомского приблизительно эквивалентно понятию perfomance, что лучше всего перевести как речевая деятельность, подчеркнув тем самым процессуальностьговорения как объекта исследования. Так мы приходим к реалистичному проекту психолингвистики.

Действительно классическая книга Хомского «Язык и мышление» так и осталась лишь манифестом. Сформулировав проблемы, важнейшие для познания функционирования языка как средства общения и средства познания мира, Хомский оставил в сфере desiderata методы и методики, допускающие, выражаясь юридическим языком, «прямое применение» к сформулированным им самим задачам. Здесь я усматриваю своего рода загадку. Как известно, немало научных манифестов сигнализируют о возникновении определенной культурной практики или легитимируют ее (такова, например, была роль статьи Лотмана «Литературоведение должно стать наукой»). Книга Хомского «Язык и мышление» такой роли не сыграла – в большой мере потому, что в гуманитарных науках связь между «нижними» этажами (т.е. позволяющими эксперименты и формализацию) и высшими («чистой» теорией) как была, так и осталась очень слабой.

Осознание этого обстоятельства и продуктивные выводы из него стоит рассматривать как вызов историкам науки.